Вернуться на  Главную страницу.

 

                                                            ВОСПОМИНАНИЯ   И   СТАТЬИ

         А. Вишневой (1952 -2008)

 

 

 

                                     СОДЕРЖАНИЕ.

 

1.

  ПАМЯТИ ДРУГА                                 Валерий Митрохин,  писатель, поэт, публицист (г. Симферополь)

2.

  ИЛЛЮЗИОН                                        Александр Трофимов, кинорежиссёр ( г. Москва)  и    Олег Филиппенко, кинорежиссёр, поэт ( г. Киев)

3.

 ДВА ШАРЖА

4.

 ЗДЕСЬ БЫЛИ МЫ                                      Елена Черникова,  прозаик, драматург, публицист (г. Москва)

5.

 ПО ЭТУ СТОРОНУ ЗЕМЛИ             Алексей Макушинский, писатель, поэт (г. Мюнхен) и Ирина Легкодух, актриса (г. Москва)

6.

 ОБ ОСТАЛЬНОМ - ПОТОМ            Алёна Антонова,   поэт, писатель (г. Симферополь)

7.

 ДЕЙСТВИТЕЛЬНО – НЕ ГОРЯТ   Владимир Грачёв, поэт (г. Симферополь) и Александр Люсый, культуролог (г. Москва)

8.

 ИЗОБРАЖАЯ ЖЕРТВУ                    Агния Легкодух,  студентка (г. Гейдельберг)

 

9.

 РАНО ДЕНЬ ПОГАС                          Василий Мак, поэт (г. Симферополь), перевод с украинского Татяны Жабенко

 

 

 

 

 

 

 

 

9.
 

                                                                                     РАНО ДЕНЬ ПОГАС                         

 

Василь Мак

 

 

ЗАРАНО ДЕНЬ ЗГАС

                          

                           …Такая вот петрушка, Вишневой!

                                      З віршів О. В.

 

Спекотний сніг

ліг

на бульвар

на шалю бобра…

На кінцеву зупинку

прибіг

пегас Болівар:

-         Привіт тобі,

Олександр!

День згас зарано

розпався на скалки добра.

 

 

…Шпори-підбори зламала подружка,

і закричала,

як та причинна:

-         Ой-ой-ой!

А за плечима

Архангел білий, та демон правий,

Така вже ось петрушка,

Вишнєвой…

 

 

Скільки треба поетів?

по одному –

на один –

га,

щоб домолились по тропах слова

до Бо-

га,

щоб воду спустить в клозеті!

…в газеті

напишуть, що

був,

напишуть:

не стало…

І дерев’яний місяць,

і олівця суче чадо

поставлять

п’єдесталом.

 

 

Життя – це мука з видом на море,

занудна штука,

готель Савой,

прозоре

життя – повний кухоль –

…БУВ…

Тепер земля теплим пухом –

така ось петрушка,

Вишнєвой.

 

Немає в житті кінця,

у німбі поета-творця

літера-

дура,

яка набридлива кома,

ця,

Шура!

-         Я так…відпочить приліг…

я. ще встану…

Ден, Грачов, Альоша, Ваганов…

Три крапки  в кіці

мені

пабарабану!

 

 

І встав!

Сталось!

Шляхетно кудись пішов

Перти поезію на рожон.

«…тайна мдаденца так

и осталась неразрешен…

ой!

Така ось петрушка,

Брат Вишнєвой…

 

 

10.06.2008

сумне місто Сімферополь

 

 

 

Перевод Татьяны Жабенко

 

 

РАНО ДЕНЬ ПОГАС

 

…Такая вот петрушка, Вишневой!

                                      Из  стихов А. В.

 

Знойный снег

лег

на бульвар

на шаль бобра…

На конечную остановку

прибежал

пегас Боливар:

-         Привет тебе,

Александр!

Рано день погас

распался на осколки добра.

 

 

…Каблучки-шпильки сломала подружка,

и закричала,

как блаженная:

-         Ой-ой-ой!

А за плечами

архангел белый, и демон правый,

такая вот петрушка,

Вишневой…

 

 

Сколько нужно поэтов?

по одному –

на один –

га,

чтоб домолились по тропкам слова

до Бо-

га,

чтоб воду спустить в клозете!

…в газете

напишут, что

был,

напишут:

не стало…

И деревянный месяц,

карандаша сучье жало

поставят

пьедесталом.

 

 

Жизнь – это мука с видом на море,

занудная штука,

отель Савой,

светлая

жизнь – чаша полная духом –

…БЫЛ…

Теперь земля теплым пухом –

такая вот петрушка,

Вишневой.

 

Нет в жизни конца,

в нимбе поэта-творца

литера-

дура,

запятая, вот достала,

же,

Шура!

-         Я так…отдохнуть прилег…

я. еще встану…

Дэн, Грачев, Алена, Ваганов…

Три точки в конце

мне

пабарабану!

 

 

Восстал!

Свершилось!

Изящно куда-то пошел

Переть поэзию на рожон.

«…тайна младенца так

и осталась неразрешен…

ой!

Такая вот петрушка,

брат Вишневой…

 

 

 

10.06.2008

скорбный город Симферополь

 

 

 

 

 

8
 

                                                                       ИЗОБРАЖАЯ ЖЕРТВУ                   

 

ИЗОБРАЖАЯ ЖЕРТВУ (СЛУЧАЙ ШУРЫ В.)

 

Вспоминается мне о Вишневом –  как он перечитывал статью Нордау (о Матильде, жене Гейне), бывшую в своё время у него бестселлером и предметом долгих и жарких дискуссий Шуры с моим отцом, с моей мамой, с ними обоими, а затем и при моём участии.

 Эта статья, найденная в случайно купленной когда-то антикварной книге, дала Шуре название - на годы - одному из его самых главных и навязчивых образов. Теперь он сидел у нас на кухне, на Таганке, - те друзья, повидаться к которым он приехал в Москву, уже с ним повидались, ходить – т.е.  гулять, он уже не мог, был очень слаб. И он, днями напролёт, всё рассказывал и рассказывал мне о том, что прожил и пережил, и удивлялся тому, что вовсе не помнит, - иначе, чем  внешне - как если бы это было кино, которое он смотрит из зала, -  ни чьих-то глаз, ни себя в иных ситуациях – того, что им руководило или происходило с ним, никаких  своих ощущений. Он захотел перечитать  эту статью – мы с ним звонили даже моему отцу и моей маме, чтобы узнать на какой полке находится эта книжка, разыскивали её вместе по телефонным подсказкам, - при этом дурачились и  играли – в тайный обыск и поиски тайника,- как два нелегальных агента .

Нашли – и Шура держал её в руках и всматривался в текст тоже с удивлением, как в предмет совершенно незнакомый.

 

В детстве, когда мои родители приезжали в Симферополь, где я жила у бабушки, - тут же, откуда ни возьмись, появлялось множество людей. По-детскости не понимая, что взрослым хочется провести отпуск не только с ребёнком, но и с друзьями, я ревновала папу и маму ко всем этим людям, считая, что они отнимают у меня внимание родителей. Но  Шуре, - как исключение, всё прощалось .

 - Во-первых, он навещал  и лично меня, у бабушки, не только, когда родители приезжали (на самом деле, конечно, навещал он не меня, а моих дедушку и бабушку, с которыми тоже дружил и они его любили, но называлось это – придти в гости ко мне).

  - Во-вторых, однажды он отвёз меня в Москву к родителям и обратно,

  - В-третьих, однажды – и даже, кажется, два раза, когда он ездил сам в Москву, он оттуда привозил, как Дед Мороз, мне подарки от мамы и папы;

  - В-четвёртых, появление Шуры означало, что мы скоро поедем на море, куда – вместе со мной – родителями обязательно брался и Шура, и жил там вместе с нами,

  - -В-пятых, это было замечательно, поскольку родители мои всегда вставали поздно, а мы с Шурой рано, и всю первую часть дня я проводила с Шурой, что означало возможность беспрепятственно  свинячить, баловаться, объедаться всякими морожками и вкусностями, сидеть, не вылезая, в море и всё прочее, чего мне мама не позволяла,

  - В-шестых, Шура вообще был мой главный спаситель и заступник. Однажды, когда я в третий раз за утро, прокравшись к папе с мамой в номер, принялась прыгать у них на головах в надежде, что они встанут, разъярённый папа, схватив меня в охапку, отнёс в Шурину комнату, где было открыто окно, и со словами «Я тебя обещал, если будешь мешать спать, выкинуть в окно?» - взял перепуганного расшалившегося ребёнка за ножки и подержал некоторое время головой вниз, на вытянутых руках, за окном. Мы жили на довольно высоком третьем этаже «Массандры». Шура справедливо назвал его идиотом, а меня, окаменевшую от ужаса, как-то очень быстро успокоил. И я осталась в полной уверенности, что злой папа на самом деле чуть было меня не выбросил, если бы добрый Шура меня не спас.

 

Шура, во всех таких случаях, - был моя няня. Я, как и все дети, с которыми он возился,- (Sis! - только девочки – c мальчиками он замыкался и его отношения с мальчиками  не строились, – это был, видимо, болезненный для него момент из-за собственного сына, с которым он не виделся), я тоже,  когда была маленькая, любила его тискать и мучить, ездить на нём верхом. Но сущность наших отношений, раз и навсегда определилась в один день, когда мне стало лет 8, и это произошло однажды в Ялте летом.

 

Мои родители, по обыкновению, не хотели вставать, как я ни скреблась под дверью, а меня, по обыкновению, спихнули на Шуру, которому спросонья мама сунула какие-то деньги на кормление меня, и попросила деньги не  терять, сдачу принести, а меня увести выгуливать куда-нибудь подальше. Я помню очень хорошо, в полуоткрытой двери, мою молоденькую маму – ей тогда было не много больше лет, чем мне сейчас, и, на фоне белой простыни, в которую мама завернулась, её черную маленькую сумочку, откуда она доставала бумажник.

 

Деньги эти, которые мама дала Шуре, были стодолларовая бумажка, в те времена, 15 лет назад, - приличная сумма и не очень распространённый предмет, их надо было ещё и поменять, что также было не банальной задачей.

Поэтому, мы с Шурой вышли из «Ореанды», чувствуя себя миллионерами и шпионами, и отправились вдоль по набережной в обменку, которая была только в сбербанке. Мы шли, переглядываясь, - у нас была тайна от прохожих, о которой знали только мы вдвоём, и это нас очень веселило. Незадолго до того вышел фильм «Леон Киллер», и мы с Шурой, на этой набережной, стали, не сговариваясь, друг другу изображать героев этого фильма – взрослого дядьку–конспиратора и его маленькую подружку. Я была счастлива от того, что он понял эту затею с полунамёка, с реплики из фильма, и стал мне подыгрывать, а я – ему.

Сейчас, когда я это пишу, с опозданием на 15 лет вдруг понимаю, что, конечно же, не я сама придумала эту затею, как мне тогда показалось, и как я всегда была уверена, - а он, Шура, каким-то незаметным  образом подтолкнул и втянул ребёнка в эту захватившую меня игру.

Во всяком случае, с тех пор наши с ним отношения навсегда такими и остались – игра в заговорщиков, у которых есть тайное опасное задание и свои условные знаки.

Что же в тот день – я помню, обменка оказалась закрыта, денег других у нас с Шурой хватило с трудом только на одну морожку, которую мы пополам слизали, а больше ни на что, ни на пляж с лежаками, ни на гулянья. И нам ничего не оставалось, как вернуться в «Ореанду». в бассейн (где мы, естественно, оказались одни, в отличии от всех остальных, нормальных людей, которые, конечно, были на пляже), и там дожидаться, пока мои родители проснутся. Шура побоялся оставлять доверенные нам капиталы – стодолларовую купюру – в гардеробе, поэтому, для пущей сохранности, засунул её в свои плавки, откуда она и выпала.

Мои родители, придя через некоторое время, увидели её, стоя сверху, - плавающей на ровной глади голубого бассейна в дальнем от нас с Шурой углу. Моя мама, неплохая актриса, искренне сказала: «Вы пока поплавайте, а мы пойдём в обменку, - Шурочка, дай деньги…», и с честным ожиданием рассматривала, как растерянный Шура копался в своих трусах, протирал очки, опять копался в плавках, и, изгибаясь, как жираф, пытался рассмотреть свою задницу, оттянув резинку на спине. .. Папа, а затем и Шура, когда он понял, в чём дело – ржали так, что папа чуть не свалился в бассейн, а Шура чуть в нём не утонул…

Он вообще любил всякие розыгрыши и с удовольствием в них участвовал, даже в роли жертвы.

 

Мне повезло – я имела возможность незадолго до его смерти, прошлой осенью, когда он приехал к нам в Москву – две недели провести с ним, болтая наедине (мама уехала на Цейлон, а папа был в Симферополе, так что мы остались с Шурой вдвоём).

Это было очень трогательно - я, уже взрослый человек, почти врач, сама уже мама,- как будто бы снова оказалась в своем детстве. Шура готовил мне завтраки, - он уверял, что моя мама поручила ему за мной присматривать, и поэтому  он проверял, тепло ли я оделась и не промокли ли туфли, он ждал меня чуть не до утра, когда я поздно возвращалась из каких-нибудь гостей, огорчался, если я не хотела съесть ужин..

  И он день за днем  рассказывал мне, - а в большей степени, вероятно, - себе, и сложившуюся у него в этот его приезд ситуацию, и,  - ему нужно было выговориться, - он методично рассказывал всю свою жизнь – месяц за месяцем и год за годом. Её он тоже считал розыгрышем. Он вспоминал, например, об одной своей очень давно бывшей любимой девушке, иностранке из ближней коммунистической страны, с которой он вместе учился, и их отношения были великой тайной от всех остальных сокурсниц, каждая  из которых, в тоже время,  тоже побывала  не менее любимой (и не менее тайной) девушкой. Отец этой иностранки был в своей стране крупнейшим официозным художником, и его официально пригласили на юбилей Давида Сикейроса, отмечавшегося на высоком государственном уровне, так что поехать было обязательно, а не поехать – невозможно. Между тем, маэстро живописец  боялся долгих перелётов, и поэтому в самолёте смертельно напился. В Мехико, он, проспавшись, напился ещё раз, а когда проснулся, оказалось, что до обратного рейса два часа и пора в аэропорт, вследствие чего, боясь летать, он напился снова, и проснулся дома. Однокурсница Вишневого, по его словам, сокрушалась – представляешь, побывал на другом конце земли, мог увидеть стольких и таких людей на этом празднике, - а он не запомнил даже как выглядел отель, и был ли он вообще где-нибудь: вышел из дому в своём городе и вошёл домой в своём городе.

Шуру, между тем, это путешествие совершенно восхищало. Он считал, что его собственная жизнь, жизнь Александра Вишневого,- оказалась некая одиссея наоборот – десятилетия прогулок вокруг дома в маленькой родной Итаке, - в мечтах о большой войне у стен Илиона и мистических плаваниях.

 

Я поняла, что с Шурой плохо, ещё за год до этого, в Симферополе. Внезапно умер Борис Петрович Цитович, за один день до своего дня рождения, который собирался отмечать пышно, заранее все были приглашены, готовились. А вместо этого через день -  похороны. День похорон был мерзкий, сырой, холодный. Мой отец был мрачен, а у него это выражается в диковатых шуточках. Шуре, пришедшему к нам часов в двенадцать (похороны Цитовича были, кажется, в два), он налил стакан коньяку и показал на большой букет тёмных роз (на самом деле, они были куплены за час до того, мы вместе с отцом долго бродили на промозглом ветру с дождем по маленькому цветочному рынку у нашего дома – он никак не мог решить – какие ,и заставить себя выбрать цветы - мертвому  ).

И  он сказал Вишневому – «видишь, Шура, как экономно, - купил как раз позавчера для дня рождения Цитовича, теперь пригодятся на гроб положить. Но есть проблема – не чётное количество. Не подходит».

Шура, который, в отличие от меня, был настоящая «хозяйска дытына», как он меня дразнил, - попытался аккуратно вытащить из букета один лишний цветок и поставить в вазочку посреди стола, но тут увидел, что там один именно из этого букета уже стоит. Шура быстро понял, в чём дело, и сказал: «а.., ну да». И перестал терзать букет, уже приготовленный для похорон. Между тем, я сварила кофе, и они сели за стол. Шура сказал – представляешь, вчера ведь день рождения Борис Петровича собирались отмечать, а тут он в морге лежит, в холодильнике. «Вот именно, - сказал мой отец, - жалко ведь, еда же всякая пропадает, ну и решили не отмечать, а лучше и еду в холодильнике подержать, на поминках использовать. А ты говоришь, - Шекспир, Шекспир…»

Шура говорит: «Знаешь, что Олег Грачёв сказал, когда узнал о смерти Цитовича?» (К Олегу Грачёву, предмету их общего особого обожания, они оба – и Шура, и мой отец, относились благоговейно). «Что?»  «Говорит, что ж Боб умер-то таким молодым» (Цитовичу было ровно78 лет). Из них троих – Фёдорова, Цитовича и Грачёва, он один теперь остался. Помнишь, эту его картину «Троица»? – Ну, Олег Валерьевич… - дальше пошли обычные ахи и охи, которыми у них всегда сопровождалось любое упоминание священного имени Грачёва. Но, беседа всё-таки вращалась вокруг похорон, время которых приближалось. Мой отец сказал, что не пойдёт ни на похороны, ни на поминки:   - Мы с ним недавно, неделю назад, ездили в Коктебель и по дороге, в Богатом остановились, - на рынке. Борис Петрович хотел картошку на всю зиму купить, затариться. Я ему, как идиот, купил эти два мешка картошки, сколько в багажник влезло. Знал бы сколько ему осталось, – хватило бы и килограмма.

–  Так как раз пойди на поминки – не так обидно будет. Картошечки поешь.

-  На день рождения, если бы его всё-таки отмечали вчера, пошёл бы. Жаль, что упустили такую возможность – он ведь такой пас дал.

-  Настоящий был писатель.

- Эх, Симферополь огорчает меня, в очередной раз: не богема, - зауныв, бюргеры. Представляешь себе этот день рождения?

Шура, который всегда слёту подхватывал тему и включался, продолжил:

- Ну да. Как будто ничего не случилось – к пустому стулу – дорогой Борис Петрович, разрешите поднять этот бокал шампанского…- и Шура поднял свою рюмку коньяка.

- Потому что смерть – это ведь и рождение, в каком-то смысле, для иного существования, поздравляю Вас…

 

Слушать всё это было страшновато: я понимала, что они оба, попивая коньяк, таким образом, поминают и прощаются с любимым ими обоими Цитовичем, к внезапной смерти которого не были готовы и переживают её остро. И я ушла в другую комнату.

А вышла только попрощаться, когда Шура уже уходил. На похороны.

Он напоследок сказал, уже одетый, стоя в дверях, моему отцу:

- Может всё-таки пойдёшь? Пойдём вместе. Ведись прилично.

Но мой отец, которому было никак невозможно просто признаться, что у него не хватает духу смотреть на ещё позавчера живого Бориса Петровича – в гробу, продолжал ёрничать:

- Лень, Шура. Иди один, я дома останусь – и погода слякотная, скотная. И вообще, мне на подобные мероприятия не скоро – единственный симферопольский писатель, на чьи похороны я пойду, - это, Саша, - ты.

Я стояла за спиной отца, и тут, глядя вверх на  высокого Шуру, я увидела нечто такое, до такой степени на Шуру не похожее, отчего я поняла, что у Анечки Керны – ноги скверны, как выражался А. Пушкин, т.е. – мало, что с Шурой плохо, - он об этом знает. А именно: Шура резко побледнел,  и посмотрел на моего отца так жалобно, как если бы его ни за что ударили.

Отец, мне показалось, ничего не заметил, и продолжал бубнить :

- Если это, конечно, будет в солнечный пригожий день.

Шура абсолютно серьёзно и прямо спросил:

- Но точно придёшь, обещаешь?

Отец сказал:

- Мы ещё это обсудим, кто к кому придёт, есть много времени, не к спеху, - ты,во всяком случае, умрёшь не менее молодым, чем Цитович…

Шура рассмеялся – ну, до завтра? – и ушёл.

А вечером мне позвонила мама и, среди прочего, спросила, правда ли, что Шура очень плох, а когда я спросила, откуда она сама про это знает, она ответила, что знает это давно, а сегодня отец звонил, очень расстроенный, и сказал, что Шура сдал, и никакие попытки подбадривания на него не действуют.

И я вспомнила, что, на самом деле, в мой прошлый приезд в Симферополь, за  несколько месяцев до того, гуляя  чудным летним вечерочком по Симферополю с моей мамой и Шурой, я была удивлена, когда Шура вдруг разнылся. Он всерьёз стал говорить, что вот, мол, умрёшь – и как небыло, травой порастёт, никто и не вспомнит.

Мама сказала: «Шура, уж тебе-то это не грозит, тебе точно в Симферополе памятник поставят – на Архивном. Большую мраморную стелу..»

- «ну ты скажешь..»

 -«точно тебе говорю -  вот здесь она будет стоять… и на ней будет написано: «Неизвестному поэту».

 

 Все рассмеялись, а Шура внимательно посмотрел на это место (мы шли, как раз, по ул.Розы Люксембург, в кофейню «Ностальгия»). Я тогда запомнила, что его глаза показались мне необычными. А сейчас, после некоторого опыта клинических практик, уже умею различать этот симптом – как неестественно блестят глаза у тех, кто приближается к естественной смерти, - кажется, они напрягают зрение, чтобы напоследок запечатлеть этот мир.

 

 

Где-то, в публикациях после его смерти, я прочитала, что он во всём был истинный, чистой воды, поэт. Это – несомненно, так и есть. Мечтательные почитатели говорят, - он ведь и умер как поэт – от несчастной любви. Его жестоко бросила любимая женщина, и с этого момента он, и сломался, и стал гаснуть.

Поскольку эта история – их разрыв – происходила у меня на глазах, почти что, отчасти – у нас дома, я хочу сказать – Шура был просто прекрасен, он был настоящий мужчина, и я поражаюсь, что такие острые чувства – и так пылко, и достойно – можно переживать в его лета, за пятьдесят. Он был, конечно, необыкновенным.

Однако Шура вовсе не был неким спутанным и расслабленным опереточным романтиком. Напротив,  - он был человеком очень традиционных ценностей и очень прочных правил – и они были и ясны ему, и важны для него. Он совершенно определенно отделял существо жизни, - хлеб, камень, воздух и огонь жизни, - т.е.то, из чего она состоит на самом деле - от миражей и приключений, даже самых захватывающих и увлекательных, а дом – от путешествий. Полагаю, не я одна слышала от него слова, которые он часто повторял, - в последние годы   в особенности часто: «В жизни мужчины есть только две женщины,- та, которая родила ему сына, и та, которая положит его в гроб.»

 Но, конечно, очень непроста и «Матильда» - я говорю это не только потому, что сама глубоко ей обязана и признательна (пользуюсь случаем это сказать; она была чудесной и доброй няней моему сыну(куда её привёл, кстати, и устроил на эту работу – Шура), но я говорю это потому, что ею вдохновлены и ей посвящены многие его прекрасные стихи, и именно она на определенный период сумела оказаться «Матильдой» в его творчестве, совпасть с его рифмами и образным строем .

(Я думаю, что знаю, о чем говорю, - и, мне кажется, я понимаю,- что это  значило.

 Хотя меня саму Шура дразнил и называл иначе - «Ребекка», - из-за того, что в детстве я была плакса и рёва , и из-за библейского персонажа, под покрывалом, из истории, которую мы  с ним однажды читали и играли в нее, – тем не менее, и жену Генриха Гейне из скандальной статьи Нордау, и маленькую подружку диверсанта из фильма «Леон –киллер» зовут именно так – Матильда)

 

Ну, что же. Вот прошел год или полтора.

Шура умер. Отец мой на похоронах не был, хотя хоронили Шуру  именно в ясный солнечный день.

Как говорят очевидцы, на похоронах неожиданно собралось очень много людей, и поминали его, по всему городу, не в одном, а во многих местах независимо друг от друга, самые разные люди, ,даже и незнакомые друг с другом. За год появилось множество разнообразных публикаций о Шуре, в печати и интернете, полемики и воспоминаний. ЮНЕСКО открыло специальный ,посвященный ему сайт, в рамках программы сохранения творческих наследий. В Москве вышла и мгновенно исчезла с прилавков книжка его стихов. Сейчас в Крыму выходит вторая.

Памятник поэту Александру Вишневому в Симферополе на Архивном пока не установлен.

 

 

 

 

 

 

                                                         …ДЕЙСТВИТЕЛЬНО – НЕ ГОРЯТ.       

 

 

 

Название этой публикации – слова писателя и поэта Леонида Латынина, принявшего определяющее участие в издании первой книги Александра Вишневого. Рассматривая ожесточённую полемику в Интернете, возникшую сразу после смерти Вишневого,                   Леонид Александрович оценил её  кратко: «Посмотрите-ка, какая прелесть - ведь, действительно - не горят». 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Эта публикация требует пространного комментария – более обширного, чем она сама, ввиду особенной значимости обоих авторов, затронутых ими тем, и их высказываний.

Владимир Тимофеевич Грачёв – близкий друг Вишневого со времён их молодости и на протяжении всей жизни. В. Грачёв – поэт, писатель, в молодости – ведущий и очень популярный в Симферополе артист кукольного театра, в последние годы – библиотекарь крымского издательства «Таврия» и исследователь его архивов, по чьему-то меткому сравнению – для Симферополя одновременно и З. Гердт и философ Фёдоров, в одном лице. Автор идеи и составитель двух антологий «Поэтическая карта Крыма» (по 350 имён каждая). Издатель придуманной им серии «Автограф» и редактор ряда поэтических книг и сборников. Автор сенсационного очерка о крымском побережье «Вокруг Крыма за восемьдесят дней» - результата его реального пешеходного путешествия вокруг Крыма, по береговой полосе, которое Владимир Грачёв, - только с рюкзаком за плечами и в одиночку, без спутников, - начал на границе полуострова на Перекопе и закончил на границе у Перекопа,  ночуя один в палатке и обойдя за 80 дней, без перерыва, весь Крым, по часовой стрелке, по черте прибоя.

Этот именно очерк Грачёва «Вокруг Крыма за восемьдесят дней» послужил к кратковременной размолвке его с Вишневым.  Весь Крым, и за его пределами, живо обсуждал  путешествие и вышедший очерк В. Грачёва, из которого следовало – что Крым – жестокая  и безжизненная  пустыня, а не только курорты,  в лакированных туристических буклетах. Но Александр Вишневой обратил внимание, прежде всего, не на журналистские или географические атрибуты этого произведения Грачёва, а на его человеческую и литературную суть (очерк «Вокруг Крыма за восемьдесят дней» - это, в самом деле, философское лирическое эссе исповедального характера). И сказал: «Для того, чтобы это написать, Володе вовсе не требовалось куда-то ходить, он мог с таким же успехом писать это же - у себя дома, на кухне, никуда не выходя – возможно, даже лучше бы получилось». В. Грачёв, который законно гордился своим экстремальным путешествием, на некоторое короткое время смертельно обиделся. Недоразумение между близкими друзьями, впрочем, скоро разрешилось.

На самом деле, Владимир Грачёв, язвительный, остроумный, артистичный – оказал очень большое личное и творческое влияние на Вишневого, не только своей книгой «Домик у моря», рядом публикаций и эссе, одно из которых – «Окна в русской поэзии» - Вишневой постоянно перечитывал и ставил чрезвычайно высоко. Многие строки Грачёва, каламбуры, афоризмы, становившиеся зачастую широко известными во всём Крыму в тот же день, встречаются в стихах Вишневого в виде эпиграфов, включений, перефразировок, прямых цитат, ряд текстов Вишневого посвящен Грачёву, связан с ним.

«Дневники» В. Грачёва, которые он упоминает в этой публикации, представляли собой стопку толстых общих тетрадей и отдельные, прикреплённые к тетрадям или вставленные в них  листы, исписанные убористым почерком автора. Он вёл эти дневники в течение ряда лет, до момента, когда они были изъяты КГБ при обыске его дома. По другой версии, В. Грачёв, спровоцированный допросами, сам отдал эти тетради чекистам, - швырнул их следователю,  что называется, хлопнул ими по столу.   «Дневники» В. Грачёва, помимо того, что они являются ярким художественным произведением,  представляют собой весьма ценный исторический документ, антологию, отражающую  целый период культурной, социальной жизни определённой творческой среды, существовавшей в городе Симферополе во время, предшествующее концу советской эпохи. Дневники Грачёва, помимо собственно дневниковых или личных записей частного характера, содержали множество – его самого и его друзей - стихов, новеллы или заметки Грачёва, рисунки, комментированные выписки из различных текстов и рукописей, оценки проектов, разнообразных замыслов и намерений, сценки из жизни Грачёва и окружавших его людей, описание происходящих в этой среде и вообще в городе событий, настроений и высказываний, конспекты бесед, с язвительными и, как правило, весьма остроумными оценками Грачёва. Существование этих «Дневников», было широко известно, поскольку они выполняли, кроме того,  и роль своего рода публичной хроники и коммуникатора.  Оценки, эпиграммы и зарисовки  В. Грачёва с удовольствием зачитывались автором  и всем тем, о ком они были написаны,  и, вообще,  всем приходящим в его дом, который был в то время литературным салоном и одним из центров богемной жизни города.

Современному читателю, знакомому с такими вещами, как «Живой Журнал», легко представить себе, как это происходило. Также современному читателю понятен и принцип гипертекстуальности – каждый день, включая свой компьютер, он сразу же видит слово «Windows» и, ему, поэтому,  ясна тема эссе Грачёва «Окна в русской поэзии».

Но в конце 70-х годов, после того, как эти тетради, дневники В.Грачёва, были изъяты КГБ, они были внимательно изучены там, расценены попросту, как источник обширной и достоверной информации, и, затем, запротоколированные фрагменты «Дневников» Грачёва послужили дополнительным материалом для обвинений,  допросов и преследований  многих персонажей этих записей, за их высказывания, взгляды или поступки, описанные в «Дневниках»..  Многие люди из этого круга,  а в первую очередь, сам Владимир Грачёв, подверглись  административным репрессиям, которые продолжались несколько лет. Однако, никто никогда не ставил в упрёк В. Грачёву его записи и не считал их причиной последовавших неприятностей – совершенно ясно, что причиной этих репрессий были не записи Грачёва, а необыкновенная притягательность, яркость личности В. Грачёва - и растущая значимость его дома,  и необходимость советской репрессивной машины доказывать оправданность своего существования,  уничтожая любое неформальное и неподконтрольное объединение людей, и, в особенности, людей творческих и заметных.

Философ, культуролог и литературный критик Александр Люсый, который сравнил эти «Дневники» В. Грачёва со знаменитыми дневниками М. Кузьмина (выдающимся памятником русской литературы, тоже изъятыми в своё время НКВД и послужившими формальным основанием для репрессий многих петербургских литераторов, поэтов и артистов), - конечно, сделал этим сравнением  комплимент Грачёву и всем персонажам его дневников,  и несколько преувеличил – административные репрессии, происшедшие в  Симферополе в конце 70-х – начале 80-х, никак нельзя сравнить с арестами, многолетними тюремными заключениями и расстрелами Москвы и Петербурга 30-х.

«Изъятый у Грачева личный дневник стал для чекистов региональным заменителем дневников Михаила Кузмина и породил, кажется, не меньшую цепную реакцию менее громких "дел" – пишет в упоминаемой статье А. Люсый, весьма авторитетный критик и историк литературы, автор, в частности, очень значимой и продуктивной концепции крымского текста в русской литературе, автор текстологической концепции русской культуры как суммы и системы локальных текстов

 

 

 

 

 

 

 

Теория «крымского текста» А. Люсого, вместе с концепцией «крымской школы живописи», предложенной в эти же годы ведущим крымским искусствоведом Рудольфом Подуфалым, и вместе с романом В. Аксёнова «Остров Крым»  - имеет основополагающее значение, поскольку она очерчивает суверенное, собственно крымское культурное пространство, как феномен. (На фото – Василий Аксёнов и Александр Люсый, на одном из Боспорских форумов, организованном Игорем Сидом)

Ироничное определение  «архивный спуск», («Эпоха Архивного Спуска», «Люди Архивного Спуска» «Поэзия Архивного Спуска») - первоначально – шутка А. Легкодух, -   А. Люсый употребляет, как термин,    для обозначения целого 25-тилетнего периода  в истории крымской культуры, как его качественное определение и довольно грустное название  вида и содержания этого периода.

 

«Архивный спуск»  – не только художественный образ, это – подлинное название улицы в Симферополе, на которой находилась знаменитая «Кофейня», своего рода литературный клуб и место встреч всей и артистической, и около-богемной публики города.

 

 

 

 

 

 http://www.archipelag.ru/authors/lusy/?library=1004

 

 

 

 

 

 

Владимир Грачев

      Поэт, писатель, издатель

(г. Симферополь), автор литературного проекта «Автограф», проекта «Поэтическая карта Крыма» и проекта «Вокруг Крыма за восемьдесят дней»

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Александр Люсый,

Философ, культуролог (Старший научный сотрудник Российского института культурологи, г. Москва), автор концепции Крымского текста в русской культуре, автор текстологической концепции русской культуры как суммы и системы локальных текстов.

Книги:

Первый поэт Тавриды. Симферополь, 1991.
Пушкин. Таврида. Киммерия. М.: Языки русской культуры, 2000.
Крымский текст в русской литературе. М.: Алетейя, 2003.
Катарсис (в соавторстве). СПб.: Алетейя, 2007.
Наследие Крыма: геософия, текстуальность, идентичность. М.: Русский импульс, 2007.

Нашествие качеств: Россия как автоперевод. М.: Товарищество научных изданий КМК, 2008.

 

 

 

 

                                             http://www3.tour.crimea.com/EVENTS/grachev.shtml

 

 

 

 

 

-         Кто для Вас Шура Вишневой?

-         Судьба! Я многих так  величаю, кто был со мной рядом на протяжении 40 лет.

-         Понятною. Есть легенда…

-         Вы о дневниках? Люсый, совершенно бестактно, сравнил мои дневники с дневниками Михаила Кузмина, послуживших причиной многих бед. С глупостью не спорят. Когда мне вернули перлюстрированные рукописи, я решил их сжечь. Растопил камин, изрядно выпил и приступил к аутодафе: брал рукопись, и, не читая, швырял в огонь. Через два года Шура Вишневой принес мне мои дневники в целости и сохранности. Оказывается, он стоял позади меня и подсовывал мне для сожжения старые книги, журналы, газеты. А не приди он ко мне этой ночью? Поэтому – Судьба! И еще много всего о чем не расскажешь…

 

 

 

 

Слепой дождь

   

             Александру Вишневому

 

«Над засохшей повиликой

Мягко плавает пчела…»

Ты присядь на камень дикий,

Подожди – взойдет луна.

 

Подожди – проснется голос,

В полой дудке камыша.

Ветерок играет соло –

Еле слышно, чуть дыша.

 

Над заброшенной могилой…

… Не было ее вчера.

Пролетают птицы мимо,

И роняют три пера.

 

Первым – перышко от мамы.

А второе просто так…

Ну а третье – это самый,

Самый долгожданный знак.

 

И тогда прольется дождик

Из-за облачных высот.

Он омоет подорожник,

Тот, что сам себе растет.

 

Будет тихо и печально.

Будет ясно и светло.

Лодка к берегу причалит.

Берег тот, да все не то…

 

 

Список научных публикаций

 

 

 

 

 

НЕСГОРАНИЕ ОТ ВИШНЕВОГО,  или

                                                               СОЧИНЁННОЕ И СПАСЁННОЕ.

 

 

В наше корпоративное время сама по себе «бестактность» для критика скорее достоинство, чем недостаток. Конечно, хорошо бы, чтобы она при этом не была бы «глупостью». Из оценки Владимира Грачева получается, что я существенно «поумнел», не включив сравнение его дневников (которых я, увы, не читал) и Михаила Кузмина, что я проделал в рецензии «Геопоэтический референдум» (Октябрь. 2001, № 5, http://old.russ.ru/krug/kniga/20001213.html ), в свои книги «Крымский текст в русской литературе» (СПб.: Алетейя, 2003 и «Наследие Крыма: геософия, текстуальность, идентичность» (М.: Русский импульс, 2007).

В целом же, изложенная Владимиром Грачевым история артистичного (ведь именно артист по первому, незаконченному столичному образованию) спасения его дневников Александром Вишневым от авторского сожжения (эх, жаль, у Гоголя не оказалось своего Вишневого) – очередное подтверждение известного утверждения, что «рукописи не горят». Это касается любых рукописей – романов, дневников и даже рецензий. Саша Вишневой был не только автором существующих пока только в виде рукописей (понятие «рукопись» теперь охватывает и сетевое пространство) стихов, которые  теперь точно не сгорят, но и бескорыстным спасителем чужих рукописей от разного рода сгораний. Он сыграл важную роль в спасении от роковой судьбы очень пожароопасной рукописи романа Бориса Цытовича «Праздник побежденных», упорно, стоически стучась с нею в двери разных издательств и издателей, и достучавшись, наконец, до Андрея Мальгина и Валерия Исаева, стараниями которых этот роман был издан. Он собирал стихи Сергея Карелина. Может быть, стоит теперь, издавая наследие Вишневого, организовать и параллельную книжную серию «Спасенное Вишневым» (как знак высокого качества).

Александр Вишневой – знаковая фигура целой эпохи культурного состояния  Крыма, которую теперь и документально, и символически можно назвать эпохой Архивного спуска как культурологического явления, не сгоревшего благодаря существованию среди нас этого поэта. И именно с его смертью эта эпоха определилась как нечто целостное и законченное. Субтекст и гипертекст Архивного спуска во всей своей - благодаря личности Вишневого лирической, дневниковой и рецензионной полноте  - составная часть Крымского текста.

Конечно, Вишневого помнят не только в Крыму.

               Короче, как слеза по милому лицу,
                               Перемещаюсь по Бульварному кольцу.

               Каким образом Вишневой перемещался по Бульварному кольцу Москвы? Когда я цитирую по памяти эти полюбившиеся мне строки, то невольно произносится «Спускаюсь по бульварному кольцу». Мне он запомнился в Москве именно спускающимся по Терскому бульвару или Тверской улице («как Орфей спускался в ад», - если воспользоваться словами другого представителя поколения «Архивного спуска», ялтинского поэта Сергея Новикова). И это уже превращается в какой-то архетип поэтики этого поэтического «спуска». И я сам теперь обречен перемещаться и по кольцам Москвы, и по крымским спускам путем слезы по Вишневому.

 

                                                                                ОБ ОСТАЛЬНОМ – ПОТОМ

 

 

  

 

 

 

Антонова Алёна Константиновна – крупный крымский поэт, автор многих очерков и поэтических книг, в том числе «Вы живёте напротив» (1981, изд. «Таврия»), «Завтра март» (1985, изд. «Таврия», «Вослед волне» (1989, изд. «Таврия»), близкий друг А. Вишневого. Поэма А. Вишневого «Длинноногая роза», упоминаемая Алёной Антоновой в нижеследующем тексте, см. на этом сайте в разделе "Стихи".  Эпизод, описанный ею в последних абзацах этой публикации – день рождения поэта Владимира Грачёва, который ежегодно отмечается в исключительно красивом месте, найденном В. Грачевым,  в районе деревни Фонтаны, вблизи Симферополя,  над лесистым обрывом и водопадом, откуда открывается один из наиболее выразительных крымских пейзажей. Александр Вишневой, ежегодно, был одним из самых обязательных и дорогих гостей на этом празднике, значимом для многих  творческих людей Крыма.

 

 

 

 

 

 

 

 

Алёна Антонова

Поэт, писатель  (г. Симферополь)

http://lit-crimea.narod.ru/154-155/culturenews7-8.html

 

 

«ОБ ОСТАЛЬНОМ – ПОТОМ» 

                                                                        Эта краткая лиловая рефрен-строка, прилетавшая  в торопливых литинститутских письмах, написанных на телеграммных бланках ближайшей почты, так много обещала… Стремительный, метельно-южный, словно мокрый снег, почерк Саши Вишневого.

 

 

      С НИМ БЫЛО ЛЕГКО существовать в разнообразных, амплитудных грезах великой Провинции, где настроение времени имело ощутимую театральность. На подмостках «искристо-шампанской» крымской жизни разыгрывались многие сцены и формировались многие течения, которые, разумеется, кто-то фиксировал, кто-то своеобразно анализировал, восхищаясь, осуждая и негодуя. Но праздник бытия, как нерастворимый, нетленный, эллинский запах полуденных роз – существовал всегда. И это был праздник Поэзии. Мы действительно обитали в высоких лирических параллелях, поведение которых было непредсказуемым – они /параллели/ пересекались, переплетались, «соприкасаясь берегами», зарастая «шершавой нежностью камней», преломлялись в разреженном воздухе вдохновений, когда после многих «быть может» являлся пушкинский час божественного глагола. И мы, зелено-молодые, беспрепятственно, подобно сообщающимся сосудам, делились этим божественным веществом, метафорическим жемчугом, упавшим, словно дар дождя с небес обетованных.

 

      С НИМ БЫЛО ЛЕГКО, затерявшись в пасторальном, серебрящемся от влаги пейзаже моего давнего стихотворения, нести «корзинку ранних яблок, смыкая пальцы мокрые на ручке», соответствуя истине: быть братом для сестры – ближе не бывает. Это святое, библейское, доказанное в свое время Джотто, и в наше – Арс. Тарковским. Перемещаясь в измерениях, медлительных или целеустремленных потоках времени, по-набоковски виртуозно и по-набоковски безупречно, Вишневой был достойным спутником, великолепным собеседником, не нарушавшим равенства: говорить-слушать. Он всегда был своим, и никогда – чужим, даже если ссорились, даже если метали друг в друга доказательства или опровержения. В его преображенном метафорическом пространстве происходило, казалось бы, то же самое, что и в бытийном мире, но способ feel empathy, способ сочувствия был неизменно своим, имеющим кодекс строгого отбора, изысканного, тщательного следования урокам языка, урокам «незаменимых чувств».

 

      С НИМ БЫЛО ЛЕГКО и в природном мире, на средневековом краю караимского города, где «вылеплен полетом стрекоз слоистый, серебристый полдень», где « в сотах каменных рисунок пчел кочевых». Только поэт умеет владеть тайным восхищением мира сего, незамедлительно и навсегда фиксируя шелковый полет геометрид, волнянок, кокетство ультрамариновой сойки, просочившиеся сквозь листья,  сердоликовые гирлянды барбариса, золотистые глаза белой сторожевой собаки, пастуха в облаке можжевелового зноя…

- Я написал «Длинноногую розу»

- Длинноногая роза – от виртуоза. Лично мне так и подпишешь.

- Хорошая рифма РТУОЗА–РОЗА. Северянинская, с грассировкой.

- Дарю. Помедли, свиток розы…

- Тоже даришь?

- Нет. Это мое.

- Не жлобись, Антонова. Когда-нибудь я подарю тебе остров.

- Да ладно. У меня в ква-квариуме целых три.

- Остров с подводными рифами-рифмами.

 

      В один из октябрьских лицейских дней, в светлом предгорье, без видимой причины сжалось сердце, перестало биться – от предчувствия, от неизбежности. Веришь-не веришь, но… Отделившись от компании, развлекаемой именинником, Вишневой шел по краю отвесного обрыва, за которым открывалась прозрачная, осеннее-хрустальная долина. Кинематографический ракурс создавал впечатление, что он, идущий по краю, неведомой силой втянут в игру гравитаций-левитаций, что он теперь пленник иного пространства, что он идет, но уходит…

      Скитаясь /вышагивая/ по симферопольским солнечным чинквеченто и лунным соляриям, снежно-дождевым февральским лабиринтам, он следовал пастернаковским «репетициям»- досконально, до глубины, которая в песочных часах, кстати, бывает высотой, - просачиваться в любовное          со-действие. Игнорируя ухмылки зло-дерзких собратьев по шариковым ручкам, игнорируя условности самодельного, очень сурового быта, украшенного ко дню рождения роскошной, персидской, нездешней сиренью, возвращался домой с охапкой свежих впечатлений – кормить свою пишущую лошадку, смотреть, как распрямляются, потягиваются мышцы скомканной бумаги…

 

С НИМ ЛЕГКО И СЕЙЧАС, перед раскрытой Дверью, в проем которой «из глубины зеленых софоровых терний» скользит его вестница, дневная бабочка. Она пьет из жемчужной капли, развернув спиралевидный хоботок, и замирает, сомкнув ювелирно скроенные крылья. И можно услышать эхо голоса, который теперь там, за Дверью…

 

 

 

 

 

 

 

                                              ПО ЭТУ СТОРОНУ ЗЕМЛИ

 

 

 

 

 

 

Переписка двух знакомых Александра Вишневого, – в сущности, продолжение рассказа о его жизни после периода Лит. Института, описанного в статье  Елены Черниковой  «Здесь были мы»,  и, поэтому,  размещена  здесь вслед за нею. Оба письма (с купюрами) публикуются с разрешения авторов.

 

Последний абзац этой публикации – отсылает к стихотворению А. Вишневого «Не для себя прошу, для Бога», одного из его лучших стихотворений о творчестве.  

Это стихотворение А. Вишневого - молитва автора о даровании, свыше, вдохновения - его собственной руке,  которой он в этот момент пишет (т.е.  печатает)   стихи  (в фотоальбоме этого сайта можно увидеть пишущую машинку, на которой он работал). 

Рефрен  стихотворения «по эту стороны горы, …по эту стороны реки… по эту сторону земли»   - след беседы  А. Вишневого с известным художником Олегом Грачёвым (прямая цитата слов художника) общение с которым и творчество которого чрезвычайно много значили для А. Вишневого.  Кроме того, слова о « сомнабулической руке…по эту сторону реки», - также происходят от его бесед с Олегом Грачёвым, который разговаривал с  Вишневым о  классическом  стихотворении  друга своей молодости Иосифа Бродского «Рождественский романс» («…пчелиный  хор сомнамбул…во мгле замоскворецкой»)

Форма стихотворения Вишневого – молитва, происходит от одной из крымских легенд, где повествуется, что дочь известного чае-торговца, которую понесли лошади,  разбилась на одной из крымских горных дорог (в этом месте её отец построил знаменитую форосскую церковь) и мучительно долго умирала, не приходя в сознание, и находилась в затяжной неустранимой коме. Её жених якобы молил Бога о даровании ей смерти, как избавления,  и ставил свечи в симферопольских церквях, произнося слова, которые Вишневой практически дословно перенёс из этой легенды в своё стихотворение: «…окороти её… не для себя прошу, а Бога ради…». Однако, это только легенда (она не находит документальных подтверждений), которая на Вишневого произвела впечатление совпадением имён, поскольку в этой легенде девушку зовут Александрой.

СтихотворениеВишневого «Не для себя прошу, для Бога» - программное в его творчестве, опубликовано в разделе «Стихи» этого сайта, здесь в виде иллюстрации воспроизводится автограф и одна из картин Олега Грачёва, а также стихотворение одного из авторов публикуемой здесь переписки,  Алексея Макушинского – о другом художнике – Сезанне, и его горе.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Алексей Макушинский.       

Писатель, поэт  (Мюнхен, Германия)

http://magazines.russ.ru/authors/m/makushinskij/

Страница А. Макушинского

http://www.tv-l.ru/book/index15.shtml

 

 

 

 

 

 

 

 

Здравствуйте, Ирина,

большое спасибо за Ваше письмо - и за Ваше приглашение, которым смогу воспользоваться, наверное, только осенью, если доеду, как собираюсь,  до Москвы. Я живу в Мюнхене. Мы, действительно, были знакомы с Сашей по Литинституту, хотя "моим" я бы это заведение не назвал - всегда относился к нему очень скептически. Воспоминание о Саше - одно из немногих светлых воспоминаний, с этим дурацким местом связанных.
Извините, я ведь ничего о Вас не знаю - поэтому спрашиваю - какие были у Вас с Сашей отношения, как долго Вы его знали? Все это очень мне интересно. (……………………..)

Всего Вам самого доброго и еще раз спасибо за письмо
Ваш Алексей

 

 

 

 

 

 

 

 

 

UT PICTURA POESIS

Так Сезанн подходил все ближе к своей горе —

до которой дойти невозможно, хотя она и

видна отовсюду, из любого окна, из окна

любого поезда, плывущего по равнине,

над всеми крышами всех городов. Так и эти

немые холмы, эти камни, их тени

на траве — это та же гора. И, конечно, деревья —

горы... Мы кладем слой за слоем —

слов ли, красок. За слоем слой мы, на самом

деле, снимаем, подходя все ближе к тому, до чего мы

не дойдем никогда, что всегда уже с нами.

 

 

 

 

Здравствуйте, Алексей.

 

 (…) я сама, своими глазами и с близкого расстояния, могу прослеживать жизнь Саши примерно с 82 года,  хотя по его рассказам  знаю  истории, чуть ли не с самого его рождения.

(…) В последние 6 лет Сашиной жизни у нас сложились очень доверительные отношения,  и он стал моим  другом, а не только давним  другом нашей семьи.

( …) В очень большой степени это было связано не с моими какими-то достоинствами, а с тем, что, к сожалению, он был очень одинок и неустроен. Кроме того, в силу моей жизненной ситуации: я провожу часть времени в Москве, а часть в Симферополе, и часть за границей - ему казалось, что я - не только его давняя симферопольская приятельница, но и этакая москвичка, то есть такой мостик, который соединяет всю его симферопольскую жизнь с какими-то так и несостоявшимися у него участиями в какой-то иной жизни, успехом, задействованностью, востребованностью.

Несколько раз он и приезжал ко мне в Москву, я забирала его с собой в Москву, и он жил у нас - недолго, обычно от месяца до полутора. Для него это были попытки как-то пристроиться, м.б. - в Москве, вырваться из той беспросветности, в которой он находился. Попытки, к сожалению, безуспешные. Поскольку у нас с ним никогда не было романтических отношений, мы оба с ним могли быть друг с другом очень искренни не только относительно моих или его творческих проблем, но и разных жизненных, то есть он знал все мои секретики, я - его, мы их обсуждали, проводили очень много времени вдвоём и в Москве,  и  в Симферополе и т.д.

Поэтому, мне кажется, о том, что происходило с Сашей, по-крайней мере, последние 6 лет, я могу судить достаточно объективно.

А происходило в его жизни следующее.

На последних курсах Лит. Института  (где, - как мне вчера рассказала Лена Черникова, Саша был звездой курса и вообще всего института) - Вишневой приехал в Симферополь с неким тайным козырным тузом в кармане, вышагивал своей журавлиной походкой,  очень высокомерный и гордый,  по улицам, давая понять - и сам, видимо, искренне полагая, - что он находится на пороге какого-то большого и славного пути, который вот-вот начнётся. Отчасти это было связано с тем, что в тот момент  его поэма "Доктор Аренд" и большая подборка стихов, принятые двумя московскими центральными журналами, должны были вот-вот с громом выйти, - и Саше думалось, что эти публикации послужат началом очень успешной карьеры, известности, успеха. Однако, не только публикации не состоялись, но его, по надуманному поводу, чуть не выгнали с 4 курса, а диплом не принимали под разными предлогами три года. Хотя относился он к Лит. Институту и его диплому примерно так же иронично, как и Вы, но всё же это было для него очень унизительно. (На самом деле причиной такого внезапного провала являлось ни что иное, как рьяная работа крымского КГБ, - я не хочу Вам сейчас в подробностях описывать эту историю, - она длинная и почти стандартная, - коснулась она тогда многих людей и в Симферополе и в других городах, у многих людей, не только у Саши, были неприятности, увольнения, отмены защит диссертаций, исключения из институтов под разными предлогами и т.д., и эти неприятности продолжались несколько лет).

Саша тогда не счёл нужным, не захотел или не смог начать крутить педали заново, или вообще начать крутить педали. И его жизнь - в этом смысле - превратилась к какое-то ожидание, состояние сидения на чемоданах. Он вёл себя как большой белый лебедь, временно приземлившийся в довольном тесном пруду. Вначале он относился к этому, как к некой свободе, как к возможности никак не утруждаться никакой прозой жизни, не устраиваться в социуме, то есть, как к возможности просто ходить по улицам, общаться с друзьями, писать стихи, пить вино, любить женщин, быть поэтом и ничего кроме этого. То есть - быть тем, чем он и был на самом деле.

Но, со временем, все его друзья и знакомые начали добиваться каких-то жизненных позиций, как-то устраиваться и в бытовом, и в карьерном смысле. А Саша, в глазах большинства окружающих, продолжал оставаться, на одних и тех же нескольких симферопольских улицах,  - смешно стареющим "солнечным мальчиком", всё ждущим какого-то чуда, которое должно произойти само собой, умеющим ловко и  ненавязчиво у кого-то пообедать, у кого-то пожить, у кого-то получить немножко денег, а у кого-то старый свитер. И люди, которые вначале принимали за честь знакомство либо дружбу с Шурой, постепенно стали относиться к нему иронично, затем насмешливо, а в последние годы - иногда издевательски  и с открытой неприязнью. С ним всё больше и больше переставали церемониться. Он никогда не подавал виду, и никогда не сутулил спину, смеялся, - внешне казалось, что всё в порядке и с него - как с гуся вода, но, на самом деле, он был болезненно чувствительным человеком и переживал своё положение очень тяжело. Саша очень боялся в прямом смысле умереть под забором, - около четырёх лет назад он рассказал, что видел старика-бомжа, который посреди двух парадных стеклянных входов в крупный симферопольский универсам, то есть месте очень оживлённом, сидел на решётке у дверей (об которую ноги чистят) и справлял нужду - совершенно неторопливо и глядя в   небо совершенно мечтательными голубыми глазами, причём не только старик-бомж не придавал, кажется, никакого значения присутствию здесь же множества прохожих, но и люди, входящие или выходящие из универсама с покупками и тележками,  толпящиеся здесь же, на площадке у входа, таксисты и пр. - никак на бомжа не обращали внимания, как если бы его вообще не было, - они его просто не видели, как-будто  находились с ним  в разных измерениях. Саша сказал, что, глядя на этого бомжа, ему казалось, что это - даже не то, чтобы его, Сашино, будущее, а - его настоящее уже таково: что он, Саша, со стороны как будто бы сам себя в этой сцене видит.

 

 

 

 

 

 

 

Надо сказать, что в течение ряда лет множество людей в меру своего понимания и своих возможностей старались, и каждый по-своему искренне пытались помочь и устроить Сашу, в жизненном смысле, но выражалось это, например, в попытке устроить его в издательство редактором, в предложении ему писать какие-то детективы (в смысле, как лит. негру) или диалоги для сериалов, а то и просто какую-нибудь работёнку - дворником, в строительной или ремонтной бригаде, и т.д. От издания стихов  в виде подборок в каких-то симферопольских журнальчиках или маленьких книжек в тех или иных самодеятельных издательствах, на которые ему даже несколько раз давали деньги, - Вишневой решительно отказывался. И в результате в городе сложилось впечатление, что Сашу очень устраивает его жизнь, что не может и не хочет работать, а предпочитает жить за счёт окружающих.

Однако, на самом деле, он всю жизнь много, интенсивно и напряжённо работал, до самого последнего дня. Он не только всё время писал стихи, но был полон новых и новых идей, эмоционально и духовно оставался человеком с на зависть свежим и талантливым восприятием - мгновенно подхватывал и развивал чужие творческие идеи, активно обсуждал и включался в них, - причём не только из области литературы, но и в других творческих областях.  Эта его способность активно эксплуатировалась окружающими, и мной в том числе.

Что же касается повседневности, то Саша был удивительно доброжелательным и благодарным, старался со своей стороны всем помогать, например,   бывал очень рад, когда ему удавалось оказать кому-нибудь какую-то услугу, пускай даже бытовую, как сходить в магазин или приготовить обед. И надо сказать, он делал это вовсе не ради участия в этом обеде, как о том судачили в Симферополе, - просто хотел быть со своей стороны чем-нибудь полезен,  сделать приятное. Дарил стихи, но это, как правило, не были стихи "по случаю" или написанные для кого-то, он  приносил листик, с написанным на нём стихотворением, и дарил его как свой автограф, просто на память, сопровождая этот подарок какими-нибудь комментариями или историями. Получалось так, что он разным людям иногда дарил одни и те же стихи, которые ему самому в тот момент  нравились, и он над ними думал, или были только что написаны, или, наоборот, это могли быть какие-нибудь его старые стихи, которые, он считал,  подходят именно этому определённому получателю, - это был с его стороны, не только презент, а  ещё и такой своеобразный способ публикации и донесения своих произведений в читательские массы.

Когда у него иногда появлялись деньги, - (последние несколько месяцев он получал небольшую пенсию по болезни,  и это был, вероятно, единственный за долгие годы его собственный постоянный стабильный доход) - он сразу же с большой гордостью тратил эти деньги на знакомых, то есть с удовольствием использовал всякую возможность заплатить за что-нибудь в магазине или за кофе, - не только свой, но  и всех за столиком.

Представьте себе ситуацию человека, который случайно оказался на какой-то промежуточной станции и должен на ней  некоторое время пробыть (во Франции, например, залы ожидания на вокзалах называются - "зал потерянных шагов").  Все люди и события происходят для него как бы невсерьез, человек такой - особым образом шутит, он - особенным образом, туристически,  развлекается, пытается скоротать время. А теперь представьте себе, что этот человек по какой-то причине застрял на этой станции на долгое и неопределённое время, и постепенно становится для всех работников станции, окружающих, даже для пассажиров, бывших на этом вокзале год или три года назад, привычной местной достопримечательностью.

Саша до самого последнего времени, до момента, как узнал, что серьёзно болен, не осознавал и не хотел осознавать, что это не репетиция, не черновик, не временное убежище, а что это - и есть его жизнь. Тогда, через 20 лет,  он ринулся в Москву, связывался с бывшими друзьями и знакомыми, но, как оказалось, никто его не ждал, все были заняты своими делами, своей творческой жизнью и просто жизнью, которая за эти годы изменилась, и была Саше уже незнакома и непонятна.

В последние полтора года,  в Симферополе, Саша старательно дорабатывал и готовил свои рукописи, всё ещё надеясь, что успеет, наконец, вернуться из затяжной творческой командировки и предъявить миру результаты, а мир их, с аплодисментами, оценит.  Окончательно он переменился после своего последнего приезда из Москвы (это было связано с осенней книжной ярмаркой, в сентябре 2007 года), куда он ездил повидаться и переговорить с Леной Черниковой и Даниилом Клугером, на которого он делал последнюю ставку. После этой поездки, - а в это время состояние  здоровья Саши резко ухудшилось, - он все следующие несколько месяцев, до смерти, практически провёл у компьютера  уже не с целью издания, а просто, чтобы сделанное им приобрело определённую форму, не растерялось.  В этих Сашиных занятиях - в сущности, он совершенно осознано подводил итог своей жизни - неоценима роль Татьяны, она была той женщиной, которая (давний роман Саши) опять появилась в его жизни и целиком приняла лично на себя всю беду последнего Сашиного года, - и больницы, и дурные настроения, связанные с болезнью, и похороны. Говоря о Татьяне, - именно к ней все, кому был дорог или небезразличен Саша, или когда-нибудь впоследствии окажутся интересны его стихи, должны отнестись с самым глубоким уважением и благодарностью, - я хочу сказать, что она оказалась для него просто ангелом-хранителем, тем человеком, который собрал и проводил его, когда у него оказался тот счастливый билет, который, наконец, и увёз его из Симферополя, - в те самые дальние края, "по ту сторону земли". 

Ирина.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Олег Грачёв

«Красный Карадаг», холст, масло

(частное собрание)

 

http://www.kontrudar.ru/       

http://kitezh.onego.ru/nord/index.html

Ирина Легкодух и Д-р Гейдар Джемаль (политический деятель, философ, поэт, автор книги «Ориентация - Север», одной из любимых книг Александра Вишневого).         На стене -  картина Олега Грачёва «Корона АЙ ПЕТРИ»

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Увеличить

 

         Увеличить

            Увеличить

 

                                                           ЗДЕСЬ БЫЛИ МЫ                    В 1977 – 1982 ГОДАХ  

         

                     Елена Черникова,

              прозаик, драматург, публицист (г. Москва)

              Сайт писателя Елены Черниковой

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

              Мы  учились в Литинституте в последние брежневские годы. Хорошее время, молотый кофе три рубля сорок пять копеек первый сорт пачка в гастрономе близ нашего общежития на Руставели, пробок на Москве нет, и на учёбу можно прибыть троллейбусом № 3 без опоздания, каменностабильное государство платит стипендию, преподаватели экстра-класса, люди на курсе как на подбор, -  свобода и воля жизнерадостных придурков. Как мы колобродили в вышеупомянутом общежитии - наверное, каждый выпуск может чуть не под копирку поведать уйму потрясающих и судьбоносных историй-близнецов, неизбежных в условиях тесного проживания безусловных гениев. Уверена, и в других разделах этого сборника достаточно воспоминаний о стихочтениях, круглосуточных словопрениях, буйных романах с выходом в окно и мечтах о точном и единственном слове. Мы как сообщество были разношёрстны, многонациональны (Африка, Алтай, Грузия, Болгария, Дагестан, Украина, пол-России…), безумны в страстях, влюблены в альма матер и постоянно, до горечи,  -  друг в друга. И почти все другие жили, догадываюсь, так же.

               Роскошь? Вопрос: «Ива, что бы ты сделала, выиграй вдруг миллион?» Дочь народного художника Болгарии поэтесса Николова (окончившая Литинститут с серебряной медалью) не задумываясь ответила примерно в 1980 году: «Купила бы троллейбус № 3!»

               …Когда не дожил до своего сорокалетия московский поэт Игорь Жеглов, и на его поминках я плакала вместе с его коллегами по издательству «Молодая гвардия», родителями и двумя вдовами, тогда мы ещё не ведали, сколько будет ранних утрат  у нашего курса и отечественной культуры.

               Замёрз на площади в Софии бездомным поэт-переводчик Владимир Тереладзе, он же редчайший художник, за которым ушлые галеристы подбирали с земли эскизы, зная цену и ожидая конца. Любовь навылет и смерть вне войны…

Тяжело болела и ушла молодой Снежана Соколова, дочь Владимира Соколова. Умер прозаик Игорь Белоус. Поэт, критик и журналист Валех Рзаев – совсем недавно, в сорок восемь лет. Поздновато мы поняли тезис Инны Люциановны Вишневской, которая на лекции в 1981 году заклинала наших курсовых поэтов: «Не предсказывайте себе в стихах ранней гибели! Сбудется!»

               …Сначала Вишневой Александр Григорьевич (3 мая 1952 – 9 июня 2008) учился в семинаре С. В. Смирнова (тот сам выбрал его из абитуриентов, коих в  1977 году было человек по сто двадцать на место), а на четвёртом курсе был почти отчислен за прегрешения. Легенда гласила, что Шура кого-то куда-то послал. Мог, конечно, но до такой степени, с выселением из общежития вместе с женой? В последний момент удалось уговорить ректора, Владимира Фёдоровича Пименова  (которого я уважаю поныне), отложить удивительный приказ. Встречное заявление - с просьбой оставить в институте и обещанием хорошо вести себя - от имени Вишневого написала я, своей рукой и махровым канцеляритом. Я, потому что никогда он  никому не обещал вести себя как-либо и не собирался обещать. Уговоры пред ректором и бюрократическая выдумка сработали, в институте и в общежитии его оставили. 

               И всё равно: Вишневому не дали диплом в нашем году и ему пришлось ещё три года ездить в Москву из Симферополя и написать штук шесть  вариантов, отчего в списках выпускников Литинститута он значится не с нами, а по 1985 году, когда его наконец дипломировали. Он был идейно (внутренняя свобода) и по форме строки (бывало, переносил, шельма, чуть ли не поморфемно), и по абсолютной неотзывчивости на обязательные программы  и человеческие премудрости, - неудобен. Однако при защите финальной дипломной работы один маститый поэт из комиссии вдруг заметил, что у Вишневого наблюдается «священный ужас перед глубиной слова». Бесспорно,  священный. Но судьбу определил отзыв С. В. Смирнова от 26 сентября 1978. Про стихи второкурсника, своего же питомца, мэтр отчеканил, как на мраморе: «Они, эти вещи, просто-напросто аполитичны, хотя в них присутствуют абсолютно все сегодняшние слова, фразы и понятия. Нет, нет и ещё раз нет! – говоришь этим стихам. Их никто не напечатает и они, похоже, никому не понадобятся, окромя сочинившего их».

Вишневой был своеобразным лидером курса 1977-1982 гг. Теперь сказали бы: знаковой фигурой. Даже галёрочные снобы понимали, что тут что-то есть, и ревниво пофыркивали. Своеобразие его лидерства было в сочетании огромного таланта с нетипичной в лицейских условиях простотой; однако если у кого рост метр восемьдесят семь, поставленный дикторской голос и, при шумной-то грузинской жене, всегда неторопливая походка, - его, хочешь не хочешь, видно. Кроме того, Вишневой был старше многих из нас. В одной полубиографической книге я отобразила его как друга-учителя главной героини, поскольку «священному ужасу» меня научил именно он. Происходило это, в основном, на многочасовых прогулках по Москве, потом - годами - в больших бумажных письмах из Симферополя, главного его города, где он родился, учился, работал на радио, любил, вернулся после института и  умер в июне 2008 г. В последние времена, когда Вишневому подарили компьютер, полетели из Симферополя записки короткие электронные, чудесно-странно передающие почерк, полный достоинства и изящества, и крайне педантичные в грамматике: Вишневой ни в чём не позволял себе лишних знаков. Дурь смайла, вообще массовка - никогда! Смысл жизни - Текст. Должен быть безупречен.  Он даже страницы стихов не нумеровал:  ведь и числа –  знаки.       Отдать себя  Слову, ценой  возможных и невозможных жертв, включая голод, абсолютное безденежье, смерть... Иные ссылаются на времена и уходят в другие профессии, где водятся деньги, прижизненная слава, и правильно делают: можете не писать - не пишите. Вишневой писал, переписывал, правил стихи до последнего вздоха, всё ещё надеясь, что в одной из его повздоривших стран его напечатают. При жизни - не напечатали, как и завещал его наставник по Литинституту.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

            Да и судьба подыгрывала историческими козырями: то тебе СССР, в котором, согласно решениям Первого съезда советских писателей от 1934 г., следует сосредоточиться на обслуживании культурных потребностей класса-гегемона, а строку посреди слова делить нель-зя; то вдруг незалежная Украина, в которой уникальный русский поэт, склонный к гениальным состояниям, проснулся однажды, как миллионы бывших советских, утром после распада  великой страны и вообще всего, что хоть как-то мотивировало свои шаги, проснулся в своём Крыму, как на острове, и понял всё, чего не хотел понимать. Ну не попадал товарищ ни в ту парадигму, ни в эту. Он был не по этому делу: поглаживать режимы по милым округлостям. Теперь  его  напечатают, и все это, дай Бог, увидят.

     Вишневой любил преферанс и на пятом курсе научил меня. Засиживались. Ещё Вишневой любил Пушкина и годами его комментировал. Постоянно читал и расшифровывал Шекспира. А то проникся Басё и собственноручно дописал японскую поэзию. Увернуться от обаяния его игры, трактовок, озарений было невозможно. И форма рассуждения в бескрайном уличном путешествии с Гамлетом или Парашей, и его суть как прикосновение к неуглядаемой  истине, – всё было штучно. Его симферопольские собеседники прошли такую же школу, отчего каждый считает себя доверенным и лучшим другом Вишневого: Саша любил человека, с которым говорил. Он был искренним и даже умел радоваться успехам других, что в литературной среде фантастично. (Единственный упрёк Литинституту - не предупредили, что успех сокращает количество друзей. Внесите в учебную программу!)

               В ближайший круг мой, кроме Вишневого, входили Ива Николова (поэт,  журналист, Болгария), Наталья Соколовская (тогда поэт и переводчик, редактор, ныне прозаик Наталья Сорбатская, Петербург), Александр Браиловский (переводчик, тогда Грузия, ныне Франция). Все остальные, через линзу толщиной в тридцать лет, сейчас тоже видятся родными или минимум двоюродными; а время стёрло социально-иерархические различия, с которыми мы явились в институт, и швы зачищены. И ещё мне кажется, будто мы оказались в числе последних сержантов, выпущенных из самого строгого военно-министерского училища - непосредственно перед окончанием военных действий навсегда. В нынешней рыночной словесности расфасовано всё, как в СМИ, - по массовым целевым аудиториям, и тем, кто по сей день занят священнодействием, Текстом, смыслом, - можно смело ставить памятник при жизни. 

               …В студенческую компанию в 1981-м стал регулярно заходить на чай с печеньем сильно старший товарищ, крымский поэт Александр Петрович Ткаченко, тогда слушатель ВЛК, а в прошлом известный футболист. Читал свою поэму «Моль», от которой вздыхали поэтессы. Впоследствии он стал прозаик, историк Крыма, генеральный секретарь Русского ПЕН-центра; всегда – честный, добрый человек. Не стало его в декабре 2007 года; сердце, вот только что поговорили, назначили встречу, он даже прочитал по телефону фрагмент только что начатого им политического романа.  Похоронен в Переделкине.

               Захватывает разлёт судеб, жанров, географии: прозаик Марк Галесник и в советское время был склонен выпускать сатирические газеты, примерно тем же занят сейчас в Израиле. Виктор Галантер, выпустив книгу прозы, уверенно ушёл в газетную журналистику и сделал столичную карьеру. Владимир Малягин (окончил Литинститут с золотой медалью), прославившийся  как драматург ещё в студенчестве, и сейчас представлен на московских афишах. Поэт Дмитрий Алентьев стал журналистом и военным. Ненадолго заходившая на наш курс Валерия Нарбикова (потом вернулась на заочное) раньше многих в стране  выступила с женской прозой, поразила всех личной жизнью, запомнилась как проникновенная. Контрасты! Тут же сдержанная Александра Бакланова (ныне Ланина), прежде других опубликовавшая в журнале рассказ. Интеллигентный сын знаменитейшего Анатолия Рыбакова - поэт и прозаик Алексей Макушинский (Германия). Переводчик грузинской прозы, впоследствии преподаватель Литинститута, редактор Динара Кондахсазова, дочь известного грузинского художника. Поэт Виктор Ляпин, сейчас успешный драматург. Дивный, всех восхищавший поэт Сергей Васильев, удивительно скромный, чуткий человек. Блистал среди девиц поэт, эрудит, впоследствии критик и историк литературы Евгений Перемышлев. Эпатировал видом и репликами прозаик Алексей Григоренко, позже научившийся носить костюм и написавший роман о Бунине… Не вините меня за неизбежные пропуски; когда прощаешься с  юностью, аберрации памяти неизбежны.

               В соседних аудиториях, на ближайших к нам потоках готовились к своему взлёту: моряк, математик, прозаик и публицист Сергей Яковлев, впоследствии замглавного в журнале «Новый мир»; драматург и прозаик Мария Арбатова; поэты-маньеристы Виктор Пеленягрэ и Вадим Степанцов (ныне лидер музыкальной группы «Бахыт-Компот»); прозаик Полина Дашкова (в то время ещё поэтесса); критик, а ныне хореограф Сильва Санта Эрнандес де Кармен. Естественно: упомянуты не все, кто-де достоин, а те, кого помнишь в необъяснимой системе координат. Но как хочется спросить у каждого про каждую секунду жизни после нашего ненаглядного института!  Ведь всем казалось, что жизнь и литература будут всегда, хотя о ненадёжности этого «всегда» нас очень даже предупреждали: однажды сам В. Ф. Пименов специальную речь произнёс на комсомольском собрании - призвал нас немедля провести среди себя борьбу с самоубийствами, коими студенты Литинститута в целом захватили лидерство по Москве среди творческих вузов.

               Наши послушно и конструктивно отреагировали на речь начальника-драматурга: до диплома - ни-ни… 

 

Июль 2008 года. Москва

 

 

 

 

                                                                  ДВА ШАРЖА

 

 

Шуточный плакат – коллаж, сделанный друзьями ко дню рождения Александра Вишневого. На плакате – детская фотография А. Вишневого, вместе с рисунками профилей повешенных декабристов (в правом верхнем углу), и фотографии близких друзей А. Вишневого – в том числе, поэта Алёны Антоновой,  писателя и поэта Владимира Грачёва, которым посвящены многие стихи Александра Вишневого, на протяжении тридцати лет.

Оригинал плаката, хранившийся в архиве А. Антоновой,  любезно передан ею вдове  Александра Вишневого – Татьяне.

 

 

 

Увеличение шаржа, для рассмотрения деталей.

 

 

 

 

 

Текст-коллаж, под названием «Великая комедия Шекспира», помещается в разделе СТАТЬИ  И ВОСПОМИНАНИЯ этого сайта, поскольку он – прижизненная пародия или, вернее, литературный шарж на творчество и обстоятельства жизни А. Вишневого.

Текст представляет собой – от слова до слова – компиляцию подлинных цитат из произведений Вишневого позднего периода его творчества, составленных вместе в определённой, связной иронической сюжетной последовательности.

Предположительно, автором этой породи может быть либо Маргарита Фитриди, поэт-пародист, «Матильда» - в творчестве А. Вишневого, либо, этим автором может быть Владимир Клермон-Вильямс, довольно забавный и колоритный персонаж симферопольской полу-богемной и около-литературной среды времён Александра Вишневого.

Александр Вишневой, обычно очень доброжелательный и терпимый, - к В. Клермон-Вильямсу относился слегка с неприязнью, и не поддерживал с ним контактов. 

Пародия «Великая  комедия Шекспира», тем не менее, нравилась А. Вишневому – он сам её часто показывал, и хранил среди своих бумаг, где она и найдена при разборе архивов.

Действительно, текст удачно имитирует сложный стиль позднего Вишневого, автор пародии, если это не сама Маргарита Фитриди, то благодаря ей, -  очевидным образом хорошо знаком с произведениями А. Вишневого, был весьма заинтересован и имел доступ к большому количеству стихов и рукописей поэта, откуда, проделав кропотливую работу,  и взял цитаты, составляющие текст пародии.

 

Прочитать текст "ВЕЛИКАЯ КОМЕДИЯ ШЕКСПИРА"

 

 

 

 

 

 

 

                                                                 ИЛЛЮЗИОН

 

 

Два независимых воспоминания об Александре Вишневом, - кинематографистов Александра Трофимова и Олега Филипенко – симметричны.  Одно из этих двух свидетельств –  рассказ о том, как Александр Вишневой совершенно случайно и непреднамеренно оказался в кадре и был снят в картине,  в которой его участие на предусматривалось, другое свидетельство – рассказ  о том, как, наоборот,  Александр Вишневой не оказался  в заранее придуманном, именно с расчётом на него, эпизоде  картины, и не был в ней снят.

Копии обоих кинематографических произведений, о съёмках которых идёт речь в этих воспоминаниях, предоставлены их авторами, и находятся в  архиве  этого сайта.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Александр Трофимов

(кинорежиссёр, г. Москва)

А.Трофимов - ''В ритме аттракционов природы''

Игорь Сид. У ПОДНОЖЬЯ РУССКОГО СЛОНА

Художественный фильм "Шальная баба"

Фильм "Соловки Историка Морозова"

Фильм "ПЕСНЯ О ПОЛЕТЕ"

Фильм " Зов моря"

Фильм "Код Верченко"

Круглый стол на Радио "Свобода"

 

 

Как я случайно снял Шуру Вишневого.

 

В начале 90-х наша съемочная группа снимала для АТВ программу "Крымская карта". Время было паршивое, низкое, не было власти, могли довольно легко убить. В том числе, про это и была наша программа. Чтобы передать ощущение опасности, мы снимали лабиринты переулков Петровской балки. Снимали из открытого багажника "Москвича", скрытой камерой. Перед нами текли улицы и закоулки, был день, но на улицах не было ни одного человека. Становилось как-то не по себе, а, короче говоря, все страшнее и страшнее. И вдруг, после одного из поворотов, - я увидел Вишневого, который своей вальяжной походкой мгновенно изменил атмосферу улиц. Как будто ангел слетел. Я заорал:"В кадр, в кадр!!" Я очень захотел, что бы эта походка, это доброе лицо старого ангела оказались в нашей программе. Александр ничему не удивился, ничуть не изменился в лице, а просто перешел на другую сторону улицы. Объектив у нас был широкоугольный, поэтому хорошо получилась только фигура.

Но я-то помню это лицо, его доброту и широту.


  Я потом никогда не обсуждал этот случай с Шурой Вишневым, и я не думаю, что он смотрел мой этот фильм, героем которого он случайно оказался. Он не узнал, что именно он, - странная, одинокая, случайная фигура на дальнем плане – стал исчезающей за поворотом тенью, местным призраком, духом этих пустынных переулков и стен старого города, тоже, к сожалению, исчезающего.

 

Эх,  да что говорить.
Поэт был...

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

            Олег Филипенко

               (кинорежиссёр, поэт, г. Киев)

Телесериал "Зона"

Телесериал "Автономка"

Художественный фильм "Знак судьбы"

Интервью

Художественный фильм "Осенний вальс"

Стихи

Поэма "Новые приключения Луки Мудищева"

Поэма "ОДИН ДЕНЬ НЕИЗВЕСТНОГО ПОЭТА"

 

 

Как Шура Вишневой НЕ снялся в моём кино


   В 2005 году я в августе месяце, кажется, снимал свой дипломный фильм, который назывался "Курортный роман", для высших режиссёрских курсов. В главных ролях были симферополец Алексей Русанов и московские актрисы Виолетта Давыдовская и Ирина Легкодух; остальные артисты, занятые в эпизодах, были симферопольские, мои друзья и приятели. Некоторые, правда, из них живут большей частью в Москве, а кто-то в Германии или в Израиле, например, художник Павел Матвеев… Оператор тоже был местный, мой замечательный приятель Витя Косса.

    Одну из сцен я снимал в симферопольском ресторанчике, на летней веранде, "Диканька", кажется, он  так называется, напротив кинотеатра "Симферополь". По сценарию герой фильма, вырвавшись на свободу из семейного лона, сидит в кафе и высматривает симпатичных девушек. Мне пришло в голову, что неплохо бы, чтобы к нему подсел местный поэт и попросил бы купить у него книгу своих стихов.. Я попросил Шуру Вишневого исполнить роль этого поэта. Собственно, его персоналий и натолкнул меня на саму сценку. Шура согласился. Но пока я снимал начало сцены, актёра - Лёшу Русанова - Шура неожиданно куда-то исчез. Я, помню, разозлился. Ведь в кино не так просто всё организовать, а тут всё готово,  - выставлена камера, - а артист вдруг пропал. Я был вынужден, скрепя сердце, сняться сам в роли незадачливого поэта, но когда я собрал фильм, то оставил только пару кадров себя, где я просто смотрю на главного героя, и мой недружелюбный взгляд слегка его смущает. Тема поэта отпала сама собой. Это сложилось из соображений композиции фильма. Но это было позже. А во время съёмок я обиделся на Шуру.

    Вечером Вишневой появился опять в нашей компании, как ни в чём ни бывало. Когда я у него спросил, куда же он внезапно исчез, ведь он знал, что я его хотел снять и что всё было готово к этому, то в ответ Шура взглянул на меня простодушным и детским взглядом и изумлённо-искренне сказал: "А разве ты меня не снял???? Я думал, что ты уже снял меня, поэтому и ушёл…"

    Так я и не понял, действительно ли он думал, что я его уже снял или счёл для себя унизительной роль поэта, продающего свои книги на улице…

 

 

 

 

 

                                                                                                               ПАМЯТИ ДРУГА      

       

             Валерий МИТРОХИН

             (крымский писатель, поэт)

             http://newlit.ru/~mitrohin/ 

 

       ОН БЫЛ ПОЭТОМ ДЛЯ ПОЭТОВ
           http://www.interlit2001.com/vishnevoy-1.htm



Девятого июня, ровно месяц спустя после дня рождения, на пятьдесят седьмом году остановилось сердце замечательного русского поэта Александра Вишневого.

После армии Саша работал диктором на Крымском радио и ведущим на ГТРК «Крым». Перед поступлением в Литературный институт имени Горького был грузчиком.

Поступал туда как поэт, а диплом получил литературоведческий.

Написал исследования творчества А.С.Пушкина, революционно пересматривающее традиционную пушкинистику. Потому защитился не сразу, а спустя два года после окончания курса учебы.

Он был высокообразованным и тонким человеком. Обладал безошибочным литературным вкусом. Щедро делился своими знанием и опытом, как в творчестве, так и в миропознании. Делал это деликатно, не обижая человека, по какой-либо причине оказавшегося малосведущим. Рядом с ним никто никогда не чувствовал себя невеждой, несмотря на то, что Саша постоянно наставлял малоопытных своих, нередко и просто недостаточно грамотных сотоварищей: подбрасывая им нужную книжку или статью; а то и советом, и личным примером мастерства.

Он любил Симферополь. А Симферополь платил ему тем же.

Он ходил по этому городу, как по собственной вотчине. И на каждом углу его приветствовали и угощали.

Долгие годы это был мне другом. Он знал все до последней строки из мною написанного.

Он редактировал мою первую книжку стихов. А сам так ни одной книги не выпустил. Все говорил: еще поработаю! И бесконечно переделывал стихи... Несколько раз мы, его друзья, брали у него рукопись, чтобы издать. А он всякий раз приходил за нею, чтобы забрать на доработку...

Это был поэт чистой воды. Это был поэт не для массового читателя, а для поэтов поэт!

Сложный, очень зашифрованный.

Это был очень свободный человек. И платил за эту свою свободу хроническим безденежьем.

Он не любил оставаться ночевать. Мог, засидевшись допоздна, отмахнуться от уговоров, чтобы уйти в ночь. Не торопясь, шагая к себе на Подгорную, когда уже ни троллейбусы, ни маршрутки не ходят. На ходу ему хорошо сочинялось. Тощий, длинноногий, уравновешенный — он выхаживал свои странные, полные обертонов миниатюры. Я всегда думал: какой молодец, сердце ходьбой тренирует.

Сердце... Почему оно так рано остановилось?

 

 

 

 

 

 

 

 

 

                                  А.Вишневому

 

В начало Архивного спуска

Душа нас твоя привела.

Горючая водка,

Скупая закуска

И стол от угла до угла.

 

Твой нюх вызывал восхищенье...

С точностью до минут

Ты чувствовал угощенье

Сразу и там, и тут.

 

И всюду ты успевал

Едва ли не одновременно.

Закусывал и выпивал

Попеременно.

 

Чего ж не явился теперь?

Мы пили, а ты не напился...

В настежь открытую дверь

Не ты спешил, торопился...

 

Ты больше здесь не пройдешь —

На речку Архивным спуском.

В понятье широком и узком

Ты просто здесь не живешь:

 

Ни в городе этом, ни в мире...

Ты здесь навсегда не живешь:

Каменный плеск на Салгире.

Майского марева дрожь...

 

Прости мне, о Господи Боже,

Бесхитростный этот сюжет!

Что может, сумняся ничтоже,

Сказать о поэте поэт?!

 

 

Валерий Митрохин

18.06.08

 

 

Hosted by uCoz