Аргутански

Переговаривающиеся амфибии озвучивали зазеркалье,

рыкали басы,

Интерпретируя Вильяма

Шекспира,

новогодние каштаны мерцали, как высокие стаканы, чреватые кампари, и нога была уже достаточно нага. И не стихосложение б, понятно, готов произнести: «Мне скучно, бес!»

Распространяя радужные пятна, златой лимон горит во мгле древес.

Обязанные перекрестной рифме и в некоторой степени тому, что, помнится, перемещалось в лимфе и диктовало сердцу моему, предметы провоцирует движение, полузабытое уже.

Полуторатысячелетняя традиция мочиться на деревья не красит аллигатора, нога,

роняющая кружева, понятно, колеблется.

Восточная столица торчала на серебряном ребре, несовершеннолетняя синица перевирала точки и тире, отчаявшиеся молоковозы проскакивали перекресток, и на подоконники ложились розы.

Джульетта вышла замуж, родила, -

читаю у античного поэта. Красавица, скажу, ужели для очередного скверного сюжета?

Петух не пропоет сегодня, как

Ты трижды отречешься от меня.

Ахматова, Андреев, Пастернак – аукающиеся имена…

Похмельное дыхание смахну с трамвайного стекла. За парапетом, витийствуя, шумит Эвксинский Понт. Не приведи Господь увидеть русских декабрьских беспощадных насекомых!

В Никитском ботаническом саду переговаривались крокодилы, - марают указательные пальцы, им помогают средние. Моя душа перемещается в пространстве

со скоростью трофейного трамвая. Ажурные бельгийские столбы, покоцанные ржавые рябые

бульвары, черепица, голубятня и небо в полуметре от нее…

От слез моих подымется вода

За окнами твоими, -

повторю за поддатым севастопольским Карузо. Гори, моя жестокая звезда!

Не говорю о каблуке на левом полуботинке, антраците, о, как жеребцы,

что изрыгали пламя и ели человеческое мясо, глазах поверх лилейного плеча; не говорю о том, что паутина просела под росою, что газета скакала по газону, как газель...

Природа, если слушаться ее, велит нам делать то, за что потом сажают в Пьемби, - пишет Казанова. Другой философ утверждает, что отечество –

тюрьма.

Сороконожка переступает башмаками, как ночные поезда, чреватые безумием. Водохранилищная отвязанная публика гуляет у берега, алуштинский троллейбус роняет штанги, милиционер глядит на Чатыр-Даг.

Пабарабану, когда любовь уже не составляет восторга нашей жизни, а, напротив,

является печалью, любит Бог.

Большой плешивый плюшевый медведь распространяется о перманентном пистоне, о покоцанном ковре, неувядающем чертополохе…

Упала тишина и не разбилась.

Аргутански

Матильда Какакула